Драгиня Рамадански
Как иллюстрировать Крысолова

http://www.zetna.org/zek/konyvek/120/index.html

Творческие переработки легенды о мести путешествующего музыканта жителям города Гамельна появились уже в тринадцатом веке, именно тогда она и возникла. На самом деле –   Крысолов  – сказка для взрослых. Как подойти к такой сказке, раскрыть ее, сопроводить творческими коментариями? Марина Цветаева перевела сказку в жанр лирической сатиры, бросив вызов своему историческому времени и его художественным критериям.

Большое значение имеет тот факт, что поэму иллюстрировала дочь поэтессы, Ариадна Сергеевна Эфрон, находясь в Париже, в тридцатые годы, где она работала в качестве иллюстратора журналов мод. Папка с рисунками, вероятно, потерялась во время её возвращения в СССР в 1939 году, либо она хранится в архиве художницы, и мы узнаем об этом, когда семейный архив станет доступным для исследователей...

Иллюстратор сербского перевода Крысолова (издание   Кањишки круг , Кањижа, 1998) венгерский художник Лорант Aгoштон по-своему обогатил атмосферу данного поэтического повествования, блестяще осуществив   перевод его музыкального, формального и содержательного обоснования в визуальную область.

Агоштон вполне справился с этой задачей, вдохновившись стилевым комплексом модерна и арт нуво, которые отличают визуальное самовыражение русского Серебряного века. Лейтмотивы как странствующие музыканты, нотные знаки, скрипичные ключи - навевают представление о молодости Цветаевой в отцовском Музее изобразительных искусств, под звуки музыкальных выступлений ее матери, в дореволюционной Москве, не говоря уже о   стилевых особенностях, навеянных картинами Альфонса Мухи, во время чешской эмиграции Цветаевой, где в   1925 году и   зародилась идея поэмы   ... Симпатия к упадочной элегантности декаданса, отметившего ювелирные изделия, мебель, архитектуру данной эпохи, кажется нам вполне естественной и в связи с парижской эмиграцией Цветаевой...

Бросается в глаза еще одна сторона иллюстраций Агоштона, соответствующая жанровым особенностям сказки и заодно созвучная «родительству» Цветаевой: нарочитый инфантилизм его рисунков. Цветаева, по сути, начала работу над поэмой сразу же после родов! Можно сказать, что поэма росла вместе с новорожденным сыном, обогащаясь дополнительными   эмоциями и их стилистическими отражениями (в поэтической речи проскальзывают ласкательные слова). В конце концов, Цветаева не делала существенных различий между детьми и взрослыми, о детских стихах она высказывалась вполне серьезно...

Таким образом, и в поэтическом подлиннике, и в иллюстрациях мы встречаем идентичные доминанты, которые подчеркивают как сказочное, детское обаяние, так и жутковатую, взрослую сторону этой книги.

Рисунок Агоштона стилизован, ирреалистичен, помещен в сбалансированное цитатно-символическое пространство, где то и дело встречается граница, отделяющая сказку от того, что к ней безразлично: безмолвного и безликого белого пятна периферии. Это могло быть просто еще одним усвоением урока декоративных панно Мухи, если бы в качестве орнамента не присутствовали и остроумные свидетельства эмоциональности художника. В своих средствах выражения венгерский художник использует и уроки последующих эпох, в том числе и постмодернистский рефлекс игры с цитатами...
Линия Агоштона, одновременно спонтанная и дисциплинированная, полностью соответствует поэтической вселенной поэмы, сочетанию тайных сил легенды про одинокого и обиженного музыканта. Ею   схвачен один и тот же многознаменательный рефрен: футляр, чехол, скорлупа. Это очень емкая метонимия дома, охватывающая широкий спектр мест, призванных обеспечить уют по мерке каждого, от лачуги до хором.

Перед нами серия из семи рисунков, которые «страдают» формотворческой эволюцией, точнее, инволюцией, вплоть до окончательного разрушения.

Книгу открывает скромная хижина, с намеком на сказочную духовную красоту   вопреки   материальному убожеству.

За ней следует кирха, со шпилем и часами, которые измеряют некое точное бюргерское время, на фоне роскошной готики и сдержанной сверхисторической веры.

Третью иллюстрацию характеризует дутая округлость, искривленность форм. Мы это воспринимаем как почкование пошлости, проникновение утробного, животного начала, с появлением усиков, жал, щупальцев. Если штриховка раньше вызывала   ассоциации с сухостоем и паутиной, покрывающей скромные приюты, с аккуратно сложенными сучьями, то сейчас это агрессивная щетина, содержащая в себе что-то паучье, демоническое. Чешуя, панцирь, хитиновая пластинчатость.

Четвертая картина содержит угрожающую мимикрию: силуэт скрипки и крысиный хвост. В изящном дивизионизме линий развивается сотовая органика, жилье становится все более зооморфным, кошмарным, зловещим.

Пятая картина создает впечатление перекошенной неустойчивости, истощения, износа. Пилястры кривятся, спирали слабеют: раковина опустошается, красота выпархивает. Взъерошенная птица на крыше напоминают нам о скрипучем флюгере как о последнем небес ном реликте филистерского существования.

В шестой картине   опустошенный дом сводится к антропоморфным секторам светотени, контурам туловища фокусника, иллюзиониста, шляпа которого украшена рваными перьями.

Седьмая картина изображает гримасу, с четким вы делением прагм атичности (когда роль плюмажа берет на себя дымовая труба). Из отверстий глаз-окон и беззубого рта-дверей так и слышится ироническое отрицание тривиального лозунга: Morgen ist auch Ein Tag. Тот   знаменитый город, о котором поет Марина Цветаева, состоит из подобных бездушных нор и логовищ...

Заглавная иллюстрация зиждется на открытой зооморфии. В сущности это опасность двуххвостой крысиной   пошлости, ложной и лживой, спрятанной под маской. Отсюда и приманка   для так понятой опасности (футляр, оболочка, личина ), составленная из имени и фамилии русско го поэта. Поэзия является подлинной ловушкой для любой пошлости, даже тогда, когда приманкой является окровавленное сердце поэта, возможно даже, именно поэтому.